"Эффект позднего оборачивания": рецензия на спектакль Крымова "Своими словами. Евгений Онегин" в ШДИ.

Текст: Слава Шадронов

Фото: архив ШДИ

Не в пример иным коллегам, для которых выпустить в разных театрах две премьеры за месяц - привычное дело, Дмитрий Крымов не любит "частить", и за тринадцать лет, что он работает в качестве режиссёра, кажется, впервые между выходом его спектаклей проходит не год, а считанные недели.

Ближайшие спектакли: 11, 12, 13 и 27 декабря в 20:00.

Но одни только анонсированные на будущее название - от "Острова Сахалина" Чехова до "Капитала" Маркса - должны наводить на законные подозрения, что "детскими" эти, а значит, и нынешний пушкинский опус следует считать в лучшем случае условно.

Вообще-то, в отличие от поэмы Некрасова "Кому на Руси жить хорошо", которую до Серебренникова за полтора века никому не приходило в голову инсценировать, пушкинский роман в стихах театрами на удивление востребован, столько было за последние годы заметных, громких, знаковых спектаклей по "Евгению Онегину": Любимова, Туминаса, Кулябина в Новосибирске, наконец.

Есть уже свой "Евгений Онегин", вернее, "Из путешествия "Евгения Онегина", и в ШДИ - в постановке основателя театра Анатолия Васильева. Так что было бы странно присутствие в одной афише сразу двух "Онегиных", не различайся они не просто формальными приемами, но и сущностными задачами.

Режиссёр Дмитрий Крымов.

С первых минут невозможно подумать, что Крымов всего лишь замыслил адаптировать сюжет Пушкина для малышей. Едва рассадили на лавках Тау-зала зрители (малыши - вперед, мамаши - дальше), как входят с билетами четверо "опоздавших", и каждый тоже с дитем.

Присмотревшись, замечаешь, что дети - это куклы, а родители - неузнаваемые в гриме, париках и чуднЫх костюмах постоянные крымовские актеры: Наталия Горчакова, Максим Маминов, Сергей Мелконян, Анна Синякина.

Следующий сюрприз - экстравагантные папы и мамы, устроив своих детей-манекенов на стульчики с подушками в первом ряду, оборачиваются иностранными пушкинистами, ну или по меньшей мере любителями и знатоками творчества Пушкина, пусть и говорящими всяк со своим акцентом: в белом пиджаке на рокерскую майку финн с зализанными спереди и забранными сзади в хвост патлами (Маминов), француженка с торчащей из-под бейсболки седой косой (Горчакова), криворотая мужиковатая короткостриженная дылда-немка (Синякина на "котурнах"), всклокоченный усатый чех (Мелконян).

Сперва своим, но заодно и чужим детям, а также их родителям компания просвещенных интуристов рассказывает и показывает - с наглядной демонстрацией - как устроен театр, и в частности, балетный.

С театра начинается и обращение всей честной компании к Пушкину и к Онегину, любителю, как известно, не просто женщин вообще, но и балерин в частности. От балерин пунктирное следование хрестоматийному сюжету движется к сплину, а далее - к русской зиме.

Для изображения зимы из зала вызываются почти все имеющиеся в наличии дети - их, кстати, не так много, как я боялся, и возраста они разного, от лет пяти примерно до младших подростков, но едва ли хоть один-два из них имеют четкое представление о содержании "Евгения Онегина" и вряд ли смогут получить его из увиденного в спектакле, мало того, для полного впечатления от нового крымовского опуса первоисточник следует знать ну если не наизусть от первого эпиграфа до глав, не вошедших в роман, то как минимум близко к тексту.

Моя мама видела спектакль на первом прогоне и удивлялась, что дети так легко включаются в непростую и, в общем, интеллектуальную игру, пусть и не требующую особых знаний, умений, но все-таки рассчитанную на определенный уровень подготовки - однако в ее случае детей на прогон приводили целенаправленно, из какой-то студии.

Я смотрел уже обычное представление для зрителей преимущественно по билетам, но и здесь разношерстная, разновозрастная детская аудитория не испытывала никаких проблем, чтоб представить мальчика с жучкой на салазках и т.д., другие мальчики резали коньками лед или шевелили камышами, но одними детьми не обошлось - мама девочки-жучки стала мамой мальчика, и тоже с отмороженным пальчиком ("это у них семейное"), Максим Маминов, он же финский любитель Пушкина, перевоплотился гуся, ступающего на лед красными лапами.

Без посторонней помощи, но уморительно смешно, разыгран эпизод Тани и няни, а также "сцена письма" - Синякина, сняв парик и сделав смешные, как у Пеппи Длинныйчулок, "хвостики", гоняет "няню"-Мелконяна ("чех из Брно" приподнимает накладной живот на уровень груди и обвязывает шарф вокруг головы платком - готова "няня") открывать и закрывать окно (благо окна в Тау-зале настоящие, но выходят во двор), потом пишет письмо перьями, держа их одновременно обеими руками и обеими ногами, и с готовым письмом, пробив в сердцах столешницу ножками стула, "посылает" и няню, и ее внука куда подальше - к О.

А вот для сцены дуэли вдобавок к пушкинистам-интуристам, перевоплотившимся в героев нашего романа, присоединяется Онегин из зала - на прогонах вроде бы тоже вызывали ребенка, в моем случае уже был весьма взрослый дяденька.

Собственно, если понимать под "детским" спектакль, адресованный напрямую и преимущественно аудитории "до" определенного возраста, то "Евгений Онегин" Крымова к таким вовсе не относится.

В то же время практически любая "взрослая" вещь Крымова детей увлекает чуть ли не в большей степени, чем взрослых: по моим наблюдениям, к примеру, на "Тарарабумбии" именно малыши приходят в наивысший восторг, при том что в ее сложнейшей драматургической партитуре (при внешне легковесной, приближенной к цирковой буффонаде театральной форме) разобраться можно лишь опять-таки зная практически наизусть основные драмы Чехова.

То же можно сказать и про "Евгения Онегина". Плюс к тому подобно "шекспировской" фантазии "Как вам это понравится по комедии "Сон в летнюю ночь" Крымов обозначает границы сценической выразительности и самого формата театрального представления, анализирует их и над ними иронизирует, "Евгений Онегин" - это ироничная рефлексия над понятием т.н. "детского спектакля".

И все же, по-моему, к чистой театральности, к радостям игры с литературной хрестоматией, к неуемному фантазированию над отдельными мелкими деталями поэтического текста, замысел "Евгения Онегина" не сводится.

До какого-то момента спектакль кажется невероятно смешным. Потом будто бы сбивается с ритма, начинает буксовать... - на самом деле здесь режиссер с актерами незаметно, исподволь переключают эмоциональный, интонационный регистр.

Не сразу замечаешь, что карикатурные клоуны-иностранцы избавляются от акцента, говорят чисто. А пустая до поры сцена заполняется замысловатыми деревянными механизмами - похожими на верстаки или транспортеры (стоит снова вспомнить "Тарарабумбию"), с хитроумными шестеренками внутри.

Так, вслед за эпизодом дуэли после которого пушкинский герой возвращается в повествование спустя два года, действие спектакля отвлекается от сюжета романа и концентрируется на его важнейших философских мотивах.

Все с той же яркой наглядностью, но уже не ограничиваясь одной формальной иронией, демонстрируется на деревянных транспортерах разница между тем, как воспринимается время в природе и в человеческой жизни: вот на ленте едут деревца и могилки под снегом, неизменные уже год от года; а вот взрослеет человек, превращаясь из крошечной объемной фигурки в рослую и плоскую, зато с нахлобученным цилиндром; природа не помнит о вчерашнем, а человек на каждом следующем этапе жизни оглядывается и оглядывается назад: "эффект позднего оборачивания" - характеризуют этот момент экспериментаторы.

И в самом деле, каждый раз - теперь оглядываться поздно: счастье было возможно, близко, но если в природе все повторяется, возрождается, то человеку вернуть, переиграть жизнь не дано.

Единственный случай, когда в "Евгении Онегине" Крымова используется, звучит вслух фрагмент аутентичного пушкинского текста - монолог Татьяны из последней главы.

Но Синякиной, исполняющей его с драматическим надрывом, с "проживанием", показательно на дают дочитать до конца, обрывают, переключаясь на обстоятельства... гибели Пушкина.

Так "рифмуются" дуэль из романа и смерть самого автора, а заодно и возникающий почти в самом начале представления "дядя на столе". И признаться, отсмеявшись поначалу, в конце спектакля у еле сдерживался, чтоб не разрыдаться.

Даже на "Русском блюзе", также при всем заложенном там юморе необыкновенно печальном, трагическом спектакле о смерти, которая всегда рядом, об ушедших из жизни, которые остаются в памяти, об истории как бесконечном отсчете покойников, такое состояние на меня не накатывала, потому что там обобщения глобальные, эпические.

А здесь, в "детском" пушкинском "Евгении Онегине" - очень конкретное и частное. Четверо детей-манекенов, с которыми пришли под видом зрителей в зал актеры, участвующие в детстве, оказываются четырьмя детьми подстреленного на дуэли поэта, которых к нему подводят попрощаться.

Покидающей зал публике предлагают пройти по сцене мимо лежащего на полу с головой на "кровоточащей" подушке Мелконяна - а за Пушкина в финале выступает, конечно, он, сняв парик и обнаружив явственное портретное сходство с автором Онегина - и, пожав руку умирающему от ран, получить в подарок конфету мишку".

А некоторым (мне в том числе) Максим Маминов еще и посоветовал оглянуться на место, где я только что сидел - чтоб "избежать эффекта позднего оборачивания".