Николай Цыганов: Опережая первую свечу

Текст: Николай Цыганов

Можно ли потрогать купола храма, не будучи мастером-кровельщиком или альпинистом, призванным потрудиться в нестандартной ситуации? Мне это удалось при замене покрытия некоторых куполов храма Покрова, что на рву, более известного как собор Василия Блаженного.

Помню необъяснимое чувство, с которым прикасался к странно мягкому, легко гнущемуся, подъеденному ржавчиной железу, аккуратно сложенному  возле храма. Его грузили на особые машины, тщательно, не оставляя ни кусочка: раритет, железо девятнадцатого столетия.

Увозили в лабораторию – исследовать состав, выявлять возможную технологию обработки, в том числе и антикоррозийную, позволившую выдержать почти двухвековое воздействие солнца, воздуха и воды, которые, как известно, лучшие друзья человека, но не железа.   

Примером подобного воздействия может служить визит шаровой молнии, который наблюдали мои коллеги – музейные служители в году не скажу точно каком, но в период с января 1970 по сентябрь 1971 годов во время моей работы в соборе – филиале Исторического музея (каковым он остаётся и по сей день).

Проникнув неведомо как в самый центр храма Покрова, центральной церкви собора, молния ушла в древний воздуховод и взорвалась где-то под куполом. Результат визита можно было наблюдать ещё много месяцев спустя с наружной южной стороны центрального шатра, опоясанного цепочкой колец.

Одно из них оказалось завёрнутым вверх и густо сизым, в отличие от позолоченных остальных. Дефект был устранён во время очередного косметического ремонта, каковые проводятся регулярно раз в пять-семь лет или реже, когда поновляют росписи, очищают штукатурку от бензиновой гари и других воздействий цивилизации и стихий.

Белый камень облицовки фундамента заменяют по частям, начиная с наиболее ветхих. С интересом наблюдал я древнюю технологию обработки белого камня, привезённого из тех же мест, что и в древности, чтобы со временем не возникло различия в цвете и фактуре.

Бригадир каменщиков, проникшись ко мне симпатией, доверил опробовать древнее ремесло на простейшей операции выравнивания плоскости камня, подивившись тому, что молот держу в левой руке. Делился сведениями о том, что бригада работает и в действующих храмах и монастырях и, не смотря на малочисленность заказов, заработок имеет неплохой.

“Д-давай с-с н-нами на л-лето, триста в м-месяц г-гарантирую…” Мне, хоть платили всего шестьдесят, бросать постоянную работу и прерывать стаж, было не с руки: студент-вечерник истфака, я при этой работе имел постоянный досуг для учёбы, а порой и для отдыха, особенно, перейдя с восьмичасового пребывания на работе в качестве музейного служителя - на уборку храма: с утра “отстрелялся” до открытия музея – и свободен.

Практически уходил гораздо позже законных десяти утра – столько интересного в соборе для будущего историка. У художников-реставраторов в одном из помещений собора – свои технологии и секреты, которых от меня никто не скрывал.

Вспоминаются просветлевшие лики и небеса недавних “чёрных досок”, заклеиваемые папиросной бумагой на рыбьем клею для укрепления красочного слоя. Бумагу приглаживали детским игрушечным утюжком из набора детских хозяйственных игрушек, нагретым на кипятке.

Заднюю часть ручки утюжка распиливали, выпрямляли параллельно подошве и снабжали деревянной рукояткой. Мастера жаловались на то, что теперь металлического утюжка не достать: игрушки всё больше пластмассовые, а заменить металлический -  нечем, по  иконе другим не поплаваешь. На ходу постигал этимологию – утюг назван от сходства с уткой.

Художники и пробовать не предлагали, и в артель не приглашали – их работа требует высочайшей квалификации, да и в массе своей художник-реставратор икон – человек верующий. Из мастерской не гнали, но и житейских разговоров не вели, не пустословили.

Утешался тем, что работа уборщиком в храме сродни реставраторской. Прихожу раньше всех. У дежурного милиционера-охранника беру огромный, сантиметров  40 – 50 ключ от собора и маленький – от навесного замка с вложенной в него бумажкой с оттиском специальной печати.

Проверяю целостность бумажки и наличие печати, после чего отпираю замок. Затем большим ключом с известным усилием отпираю старинную металлическую дверь, чуть ли не на век старше заменённого кровельного железа, и в служебном помещении наощупь набираю номер телефона дежурного милиционера Кости, поболтав с которым, конечно, забыл попросить включить свет.

Переодевшись в треники, бегу под северное крыльцо, где находятся два ларя – один с мётлами, другой – с опилками, которые нам завозят регулярно и аккуратно. Набив два ведра опилками, бегу заливать их горячей водой (это в тёплое – до сильных морозов – время).

Перемешав опилки руками, не без заноз, бегу назад в нижний ярус храма, который убран с вечера другими уборщиками. Поднимаюсь в верхний ярус, куда снаружи ведут ступени парадных крылец, служащие экскурсантам выходом из музея.

Я попадаю наверх по тайной лестнице в стене центрального храма Покрова с высоченными, сантиметров по тридцать ступенями. Лестница узкая и крутая, но знакомая до малой щербинки, потому, что  её и выметаешь, чуть ли не носом в ступени, и потому что, работая смотрителем, взбегал и низвергался по ней тысячи раз, порой и в темноте,  ни разу не споткнувшись. Технология “реставрации” чистоты проста.

Влажные опилки равномерно распределяешь по всему фронту работ на белый камень, чередующийся участками с красным кирпичом, втираешь опилки шваброй в пол, потом – по венику в каждую руку – и метёшь, пока не пройдёшь ту часть площадей, которая приходится на этот день. Всю территорию чистишь за два дня.

Первозданная чистота в затоптанность превращается обычно за три-четыре дня, в зависимости от погоды – наплыв туристов всегда велик, даже и вXXI веке. С обидой иногда успеваю “прочесть” первые отпечатки туристов. Думается, не подобная ли обида сподвигла первопечатника Ивана Фёдорова на изобретение.

Летним утром в выметенном храме светло, торжественно, чисто и празднично. Я – без свидетелей – и сотворяю единственную молитву, которой научила меня бабуля-уборщица в типографии “Красный пролетарий”, где работал после ПТУ. Религиозного чувства нет, я – ещё не верующий, но оживить тишину собора чем-то, кроме молитвы, представляется почти кощунством. Пусть не “охи и ахи” экскурсантов разбудят храм.

Впрочем, если быть предельно честным, не поручусь, что будил храм исключительно молитвой, но вспоминается именно так. Зимой, после нескольких морозных дней, когда собор промерзает так, что на улице кажется теплее, чем внутри, операция “зачистки” проводится снегом, который вычищает храм ярче и качественнее опилок.

За отсутствием снега, что тоже случается, мету опилками, но небольшими порциями, чтобы не прихватило ледком. Пыль с подоконников галереи протираю тряпкой, протискиваясь сквозь узенькие проходы между стеной и восемью малыми церквями – от площадки к площадке.

Проходы – чуть просторнее ширины ступни, сегодня они от активных туристов закрыты лёгкими деревянными решётками. В моё время желающие протискивались бочком, взрослые, конечно.

Ребятня – бегом и с воплями; работая служителем, набегивался, призывая ребят к порядку. Случалось изловить и “стеснительного” – и почти всегда – взрослого нарушителя, постеснявшегося спросить о наличии туалета и делавшего своё жёлтое и “мокрое” дело именно в этих узких проходах.

Такому – тряпку в руки, потом – опилки, веник и совок, если, конечно, удавалось “застукать”… Завершив приборку, в десять утра уходить не хочется. Иду к директору – Сан Санычу Капитохину, фронтовику и милейшему человеку, чья резиденция – комнатка в колокольне.

Пьём чай, говорим “за жизнь”. Любуюсь печью “ в пёстрых изразцах” с рисунками далеко не религиозного содержания. На одном, помню, перед мужиком баба с обнажённой грудью, внизу подпись типа “хоть имаю, да не даю”.

В санитарные дни – генеральная уборка, в которой участвует весь коллектив. В такие дни открывается доступ в места, обычно недоступные и нам.  Несколько раз попадал на обзорную галерею почти на уровне куполов малых церквей.

Изумительный вид на Красную площадь и окрестности с точки более высокой, чем та, над северным крыльцом, с которой телеоператоры показывают парад, допустив однажды и меня взглянуть на экран монитора во время репетиции парада.

Открывается витрина нижнего яруса музея, где тогда находились манекены в кольчугах и шлемах и образцы холодного и огнестрельного оружия далёких эпох.

Беру кривую, круто изогнутую саблю и с криком “За Русь!” по примеру Дмитрия Золушкина, героя В. Солоухина, взмахнув саблей, наношу её острием ощутимый удар в собственную спину – воистину - поднявший меч, от меча погибнет, даже если противник воображаемый.

На одной из сабель, где бы она теперь не экспонировалась, должна сохраниться глубокая зарубка – результат “пробы клинков”, сохранённый в тайне смотрителем Ольгой, чей клинок оказался твёрже моего. Теперь, спустя более 40 лет, эта зарубка принадлежит истории почти столь же древней, как и сама сабля.  

Сегодня интерьеры собора выглядят незнакомыми – раскрыто захоронение святого Василия Блаженного, скрытое в моё время стеной, есть и другие изменения, не первые за советский период и заметные только тем, кто помнит прежнее.

Как, например, тот старичок-экскурсант, который допытывался у меня, где теперь находятся “засушенные ноги”, очевидно, мощи, памятные ему по двадцатым годам теперь уже прошлого столетия.

Личные воспоминания переходят в разряд исторических событий, о которых пишут или не пишут в путеводителях. Не всем известно, что до середины ХIХ века Россия практически не знала гражданских памятников событий – статуй, обелисков, мемориальных досок…

Памятниками служили храмы, монастыри, часовни, кресты. И храм Покрова, что на рву был поставлен зодчими Бармой и Постником Яковлевым в 1555 – 1561 годы памятником взятия города Казани войсками Ивана Грозного 1-го октября 1552 года, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы, за что и получил название.

Храмом Василия Блаженного в народе стал называться после 1588 года, когда над захоронением святого была возведена десятая церковь, в которой, в отличие от остальных девяти, служба  совершалась регулярно, а не  раз в году.

В наши дни, пусть не так часто, как в прошлом, вновь горит свеча в некогда отлучённом советским режимом от служб храме. Может быть, для кого-то – первая в жизни свеча…

ПОКРОВСКИЙ СОБОР

Когда в январском мире замороженном

Порою в солнце верилось едва,

То - не было отрадней и дороже мне

Цветов и красок храма Покрова.

Цветами фантастическими, пылкими

Весь год цветёт внутри Покровский храм,

Хоть попросту, сосновыми опилками

Цветы благоухали по утрам.

Не доводилось им дожди и росы пить,

Но выпадали жёлто и светло

Опилок влажных солнечные россыпи

На белый камень и кирпич полов.

Я проходил со щёткою и веником –

И храм вставал по- юношески чист,

И первоцвет лучили краски древние,

Огнём брусничным рдели кирпичи.

И - четырёх столетий – будто не было,

И - разминулся с зодчими чуть-чуть…

Невиданный цветок зарёй в окне пылал,

Опережая первую свечу.